Следы беззакония. Наш дом будет опечатан. 1932 год.

 

1932 год. Зловещий год для нашей семьи. Тот, кто испытал, что было с нами, начиная с одного из январских дней этого года, будь он взрослый  или младенец, никогда не забудет.

Так что же на самом деле было? В один из вечеров января, когда уже было темно, в наш дом заходит Абдулла зуряти и почти шепотом сообщает матери о том, что «завтра утром к вам придут уполномоченный района и представитель сельсовета и объявят, что ваша семья раскулачена. Пусть Ибрагим убежит сегодня же ночью через станцию Титово в неизвестном направлении. Иначе вас всех: его, тебя и троих детей отправят в неизвестном направлении на восток». С этим и ушел тайно пришедший к нам наш зуряти, родной брат матери.

Что было потом, почти описанию не подлежит. Рифат, ему было 2 года пять месяцев, Айслу – ей было 5 месяцев, были уложены спать, а мы с матерью чего только не делали, о чем только не думали в эту ночь. Мне было в это время 4 года 9 месяцев. Мать сбегала к своей близкой подруге – соседке Ркие (по-уличному, их называли ряку, а нас – амяйский род), привела ее к нам, и они унесли ножную швейную машину к ним. Наша мать Загидя знала о том, что такое раскулачивание. Знала уже о том, что после объявления об этом, из дому будут удалены все жильцы, а все имущество до последнего «ухвата  и гвоздя, до последнего одеяла и полотенца» будут конфискованы, а дверь дома будет заперта на замок и опечатана. А после того, как разворуется нужное начальству имущество, сам дом будет продан одной семье бездомных бедняков.

Собственно мы с матерью и не думали  после этого возвращаться. В тот вечер мы стали выносить все, что можно.  Кухонный необъемный инвентарь «спрятали» в снегу во дворе за нашей загородкой (за забором без дверей) в соседском дворе.  Какую-то постельную принадлежность мать отнесла к другим соседям (кажется, к Насрулла абый). Конечно, я не запомнил все, что было перетаскано, но  в основном, осталось имущество на местах: и мебель, и какая-то литература, кухонный инвентарь типа ведер, чугунов, горшков, самоваров и т.д. Остались наш домик из двух комнат, а между ними сени с дверями на улицу и во двор. Во дворе были помещения для коровы, лошади. Лошадь уже была приобщена к колхозу «Алга». Корова и овцы остались на своих местах. В нашем дворе размещались порядка десяти колхозных лошадей, которыми распоряжался колхоз ещё до этой зловещей ночи.

По детской наивности я сказал матери о том, чтобы «смягчить» неминуемый удар, надо напомнить утром, что в нашем дворе находятся колхозные кони. Что ответила мать на мое предложение, я уже не помню.

Можно ещё вспомнить еще об одном событии принудительной коллективизации. В конце осени 1931 года были собраны в таких же дворах, как наш двор, овцы всего села (в селе в то время было около 160 дворов).

Очевидно, руководители-коллективизаторы, не подумали о том, чтобы заранее заготовлять корма для этих овец. Как только перестали выгонять овец стадами на поля для прокорма, руководство объявило, чтобы хозяева забрали своих овец обратно. Я помню, как мы с матерью пошли на этот двор, где находились наши три овцы и как их искали. Что творилось во дворе амалич (так называли хозяев двора)! Сколько-то сотен овец ходят по двору, голодные, все орут как бешеные. Мы с матерью узнали свои три овцы, повесили на них ошейники, и они с удовольствием пошли за нами «домой». В эту осень мы не знали еще, что скоро нас лишат не только этих овец, но и всего, что у нас было.

Итак, вернемся к январю месяцу. До утра, немного поспав, я проснулся, встал, а мать уже бегала по дому, что-то делала, расстроенная, ждала «гостей». Настроение у меня было удрученное и я думал, что будет дальше.

Долго ждать не пришлось. Явились два человека, один в кожаной куртке незнакомый, другой наш сельский. Как только зашли, не здороваясь, первый сел на кровать и стал спрашивать у матери на русском языке «где муж?». Мать стояла посреди комнаты и отвечала на ломаном русском языке, что не знает, где он, и не пришел ночью домой. После того, как представитель стал спрашивать, возвысив голос, мать заплакала и отвечала теми же словами. Я стал рядом с матерью, смотрел то на мать, то на этого представителя. Я уже был одет «по-уличному». Вдруг мать берет какую-то тряпку, подпоясывает меня и говорит: «Иди к дедушке, бабушке, здесь тебе уже нечего делать». Таким образом, за несколько минут я освоил, как идет процесс раскулачивания семей и вышел из дому. Перед выходом посмотрел на мать и увидел её расплаканное лицо и как она неуверенно, униженно стояла перед кричащим на нее человеком, сидящим на кровати…

            Выходя из коридора (сеней) на морозную улицу с температурой примерно минус 20 градусов, я тоже освоился своим бесправным положением, усвоил, что домой уже возвращаться нельзя, дом уже не наш, и скоро он будет оставлен матерью с Рифатом за руку и с Айслу на руках.

   Я шел по направлению к малому мосту, вытирая рукавом слезы с лица. Вдруг встречаю одного из многих дядей матери Хасян зуряти (сунай Хасяны) у кузницы, который спросил: «Анвер, почему ты плачешь и куда идешь?». Я  сказал, что нас выгнали из дому, иду к дедушке. Он всё уже это знал, погладил по спине, немного успокоил меня, и каждый из нас пошел своей дорогой.

Никто в селе не мог помочь в эти крутые времена никому, беззаконие делало свое дело. Если бы был в этот день с нами отец, то он обязательно был бы арестован, и всех нас, всю нашу семью отправили бы неизвестно куда, как всех в то время эшелонами «на восток».

Из «Архипелага ГУЛАГа» Солженицына А.И. «…В тридцатых годах хлынул многомиллионный поток раскулаченных… в страну ГУЛАГ.

Он не имел ничего сравнимого с собой во всей истории России. Это было народное переселение, этническая катастрофа. Это было так организовано, что если бы не было голода, то не заметили бы города.

Брали только семьями и даже ревниво следили чтобы никто из детей не отбился бы в сторону: все наподскреп должны были идти в одно место, на одно общее уничтожение.

К 1930 году кулаком называли уже вообще всех крепких крестьян. Кличку «кулак» использовали для того, чтобы размозжить в крестьянстве крепость. После Октября земля была роздана по едокам равно. Всего лишь 9 лет, как мужики вернулись из Красной Армии и накинулись на свою завоеванную землю. И вдруг – кулаки,  бедняки.

Раскулачивали неудачники и приезжие городские люди тех, кто был трудолюбив. Не стеснялись раскулачивать с семьями до малых детей.

Нам  только не покажут то малое нажитое, то родное   и свое кожное – скотину, двор да кухонную утварь, которую всю покинуть велено плачущей бабе…»

Точно так же делали и у нас в селе. Руководство приняло решение, чтобы самим им, их подчиненным не возиться с женщиной с тремя детьми, да ещё и беременной, и ограничились выселением из дому. Идите, куда хотите, в селе можно найти родственников. Очевидно, многие видели, как эти три человека, три ничтожества (в том числе одна на руках) неуверенно шагали по снегу по направлению к соседнему дому, в котором жили совсем не наши родственники. К ним мы с матерью таскали ночью кое-какие постельные принадлежности, посуду, одежду, остатки муки и хлеба. Пожив у них несколько дней, мы определились, у каких родных будем проживать дальше. Договорившись с Абдулла зуряти, мы перетаскали все свое к ним и там стали жить.

В это злополучное утро я дошел до дома  дедушки и бабушки, не полностью понимая, что происходит вокруг, как во сне, как так можно легко выгонять людей  с места их постоянного проживания.  Зайдя домой, я уже громко начал плакать и кое-что начал говорить. Но они уже были в курсе дела, начали успокаивать меня, и сказали, что их тоже ждет такая же участь. Только не знают через сколько дней. Посадили меня на кушетку, и это время на руках у меня оказался мой любимый кролик, которого я начал гладить. Раньше этот кролик иногда ходил за мной через сад и пруд до нашей избы, где мы жили после раздела со старшим поколением.

Действительно, через несколько дней  дедушку и бабушку тоже раскулачили, как и нас, закрыли на замок и опечатали дверь их дома.  Я вместе с ними до вечера находился у соседей (Иртуганова Измаила), у которых мы успели пообедать. Вечером меня забрала мать и мы пришли к Абдулла зуряти. Дед с бабушкой в этот же день перешли к Салахи джизни и Айша апа. Сыновей дедушки Идриса и Абдрахмана к этому времени уже не было дома. Они уехали до этих событий, предчувствуя, что было бы с ними и сейчас проживали неизвестно где. Им в это время одному было 20, другому - 17 лет. Потом мы узнали, что, прожив в Московской области, они перебрались в Крым к родственникам, где и поженились. С ними мы встретились лишь в 1939 году в нашем селе во время их отпусков.

Итак, с января месяца 1932 года мы стали проживать у Абдулла зуряти. В этой семье зимой мы находились в однокомнатной избе вдесятером. У них было два сына (Кадир, Касым) и две дочери (Тайфя, Тайбя). Младшая дочь Тайбя была с 1926 года. Весной наша семья перебралась в помещение во дворе.

С  августа 1932 года мы стали жить уже у другого брата матери Алимжан зуряти, где проживали до мая месяца 1934 года.

Кто знает, может быть,  с этих дней у меня начиналось «углубление в себя», когда человек (пусть он ещё молодой) начинает меньше говорить, больше думать, когда человек начинает считать себя несчастным, когда человек меньше улыбается и даже без помощи посторонних начинает себя унижать, ведь мальчишки – сверстники (да и постарше) вроде все веселые, часто смеются, а мне приходилось больше молчать, меньше играть, очевидно из-за того, что полученная психологическая травма не давала о себе забывать ни на минуту,… таким образом, была поломана молодость, и я превратился в несмеющего, неиграющего человечка, и я вроде даже повзрослел, лишний раз не бегал, ни у кого ничего не просил, стал смотреть из-под лобья.

Есть необходимость коротко остановиться на таком вопросе: почему наша семья, а также семья дедушки были подвергнуты раскулачиванию? Так  складывалось исторически, что разрастающиеся семьи мирно расходились по разным домам, дворам, предварительно их подготовив. Для нашей отпочковавшейся семьи (отец, мать, я, Рифат) в 1930 году отец приобрел дом со своим двором, полуподвальным помещением и колодцем напротив, которые принадлежали старшему брату матери Шакир зуряти, и который уехал на постоянное жительство со своей семьей в город Астрахань в том же году.

Вот из этого дома наша семья и была выдворена в январе 1932 года. Так почему же нас приняли за богатую семью и раскулачили? Будучи уже взрослым, изучая историю развития сельского хозяйства страны, мы подразумевали, что мы были раскулачены по разнарядке сверху, по указанию районного начальства, чтобы выполнить распоряжение по количеству дворов для раскулачивания, так как таких «богатых» семей в селе было очень много. Итак, что же мы имели? Имели лошадь, корову, три овечки, кур, кроме недвижимости, о которой говорили выше.

Дедушка Муся Мухамедряхимович с бабушкой Тагирой Мухамеджановной имели две лошади, корову, овец, кур, индюшек, домик – пятистенку. Дворик с помещениями для лошадей,  коровы, овец, сад и около 10 семей пчел (ульев). И вот, всё это имущество, не считая мелкого домашнего инвентаря, было конфисковано. Таким образом, я лично стал свидетелем двойного психологического, нравственного удара, можно сказать даже удара по молодому организму, не знающего даже ни Троцкого, ни Сталина.

Дед, бабушка, отец и мать были уже членами колхоза «Алга»  («Вперед»).

Можно описать в нескольких словах, как были достигнуты более или менее сносные условия жизни в наших семьях в период до коллективизации.

Как известно, до этого каждая семья имела участки земли, леса («янган урман»), полученные после Октябрьской революции путем деления земли и леса по едокам. Дедушка имел в семье шесть едоков. Как дальше учитывался состав семьи после женитьбы сына и рождения детей для перераспределения участков, я не помню, и спрашивать не у кого. Старшего поколения уже нет.

Надо сказать, что все члены семьи к любой работе относились старательно, любое дело доводили до конца и проживали в зависимости от результата труда.

Участки наши были в нескольких местах. По рассказу и показу дедушки-бабакая наши участки обязательно чем-то отличались, были оригинальными. Например, на участках, которые находились у речки, (сейчас уже безводный овраг) Ханти (Ханти елгасы) и в лесу, были хорошие родники. Этими родниками пользуются и поныне, только они остались без хозяев, никто за ними не ухаживает. Текут себе и всё. Последний раз мы их посетили в 1975 году, когда были в селе вместе с семьями  Рифат и я на своих машинах «Жигули».

 Возможно, зависть некоторых сельчан, сыграли свою роль при составлении списков дворов, которые нужно было бы раскулачивать. Таким образом, мы, дети раскулаченной семьи: я, Рифат, Айслу приходим к выводу, что наши две семьи пополнили список, составленный сельским советом, чтобы выполнить приказ – разнарядку,  спущенную сверху: «раскулачивать в данный момент столько-то семей». Иначе для чего нужно было составлять ложные протоколы (см. ответ директора государственного архива Пензенской области). На нашем месте могли оказаться другие семьи, от которых мы почти не отличались. Они также жили зажиточно, их также можно было назвать кулаками, например, «ази» халкы, «кушкин» халкы, «шабай» халкы и другие. Я совсем не хочу, чтобы семьи этих хозяев оказались  бы на нашем положении, однако, я вспомнил их только для сравнения.

Прервав в этом месте свою мысль, опишем ещё одну величайшую несправедливость в наш адрес. Будучи в 2000 году в Пензе, мы с Рифатом решили заехать в Госархив области и достать справку о своем прошлом, возможно, и для компенсации раскулаченного имущества. Ответ на наши заявления дан в Архивной справке, в последнем предложении которой сказано, что мы и не раскулачены, имущество не конфисковано, отец даже не выселен, не выселены также и члены его семьи.

В постановлении написано, что отец наш арендатор, имел пасеку 50 ульев, владелец хлебной лавки в Астрахани с 1925 по 1928 год и эксплуатировал чужой труд военнопленных в 1917 году два человека, когда ему было 12 лет, значит, начал эксплуатировать до 12 лет. У нас ульев не было не то, что 50. Правда, у дедушки было 10 – 12 ульев. А как наш отец имел хлебную лавку в 1925 – 1928 годах, когда он в это время служил в армии в Чарджоу и громил басмачей? А как мы были раскулачены с конфискацией всего имущества и живности, и с выселением из дому, было уже написано, и как жили мы без своего угла, тоже будет написано.

(Вернуться)